|
Смирись. Тебя потеряли и больше нет ничего совсем, потеряли; а после и ты сама потерялась.
Потерянная. Даже сейчас, это второе лицо и обращение к самой себе, оно зачем? Как и в целом, имеет ли что-то смысл? Слова, обещания, память?
Которой больше нет.
Она улыбается и встряхивает выгоревшими до рыжины волосами; думает, что лучше бы покраситься. Ей, кажется, семнадцать или девятнадцать (когда на деле пятнадцать), а в Ордене спокойно, хорошо. Жаль только, что Храм на Корусанте ситхи изрядно покоцали аж целых лет пять назад. Ну, четыре года-то точно! — только Кристен почти не помнит раннего детства и просто детства. Она ведь была в Храме в момент нападения, Орден является её жизнью. Только нос морщится, и веснушки забавно разбегаются, как и совершенно иллюзорные морщинки в уголках глаз. Ведь так?
Это совершенно возмутительно, что у Оуш такая кожа, вся в веснушках, а у Шен кожа идеальная, и осанка, и в целом она лучше. И красивее. Как же тогда он сможет её потерпеть, если даже на невероятную близняшку раздражается?
А она бестолочь. Даже Академию не потянула и дерётся так себе. Забрали, да ещё и Анна так смотрит, о чём-то тревожится. Глупости какие-то, только и остаётся, что любимую игрушку обнимать, да мелкую младшую обнимать.
Говорят, скоро они с ней и родителями поедут куда-то там зачем-то там. Вроде даже в Республику, но зачем? Они там все злодеи, по утверждению Шен, но лучше бы она порассуждала о том, как фигово иметь пять сестёр (одна из которых близняшка собственная!) и одного ужасно некрасивого брата с акульей улыбкой.
Да и вообще. Хвастаться плохо, а Оуш уже не знала, что сделать, чтобы доказать, что достойна и сможет, сможет! — стать ситхом, ну или хоть кем-нибудь не ужасно-кошмарным. У неё же есть способности.
Пусть и не такие, как у Шен.
Память совсем сдаёт и мучает. Кристен слушает мастеров и наставников, осваивает клинок — он ученический, ничего не стоит. Ерунда. Её хвалят, но что-то внутри, где-то глубоко, она знает, что не тянет и не дотягивает. Нужно лучше — а лучше она не может, проще сдаться. Только разве же это путь джедая? Разве те, кто был тогда на Корусанте, сдались? Или начали мстить?
Мирный договор, унизительный и выгодный только тому мерзкому ситху Бара… Бора… Брасу? Борасу, Барасу, или почему там болваны и балбесы тёмной стороны никогда не могут зваться коротко и стильно? Какая-нибудь там Дарт Шен. А что? Звучит стильно. И хорошо.
Кристен морщится, у неё очень болит голова. И внутри шевелится что-то тёмное, чужое — не её. Но такое родное, что невозможно не тянуться. Мастер Ксо не одобряет, а Кристен привычно обнимает подушку во сне. Ей одиноко, очень.
Всё время кажется, что потеряла что-то. Кого-то, но это понятно. Тогда у них были кучные группки падаванов, а Кристен всех потеряла. Сама едва выжила — так говорят, почему не верить?
Тем более, ей всё снится маленькая девочка, лет семи, мёртвая, совсем-совсем. Она держала Кристен за руку, когда умерла. И ничего, совсем ничего поделать было нельзя.
Почему-то она себя презирала, что сбежала. Когда-то говорила мастеру Ксо об этих снах, занимались медитацией, они на время исчезли. И Кристен была всё той же злюкой, ехидничала и советовала полечить склероз тем, кто её не помнил. Совсем. Умела давать в нос и не выносила медитации. Но училась им честно, ведь как же это невероятно противно, когда смотрят так. Будто ничего совсем не умеет и не знает.
Противно. Отвратительно. Кристен улыбается криво и успокаивает бушующий разум. Почти все её тренировки направлены на достижения лучших результатов в фехтовании, только вот и воину нужен холодный разум, тем более что путать любят все.
Когда началось падение, взрывы и даже битва, когда долбанные, дурацкие люди и нелюди решили предать — Оуш помнила, что нужно защитить Мури, маленькую сестрёнку, и плевать на все псевдоверные представления чужаков об их культуре и жизни. Только вот оказалось, что реальный бой очень страшный. И ненависть в нём не помогает ни на йоту, даже когда умирает мама. Страшно, легко, от простого виброножа, а отец сражался. Она спряталась, прижимая к себе сестру, и запоминая. Каждый поворот, каждый жест.
Тваристая война. Когда это всё закончится? Да кто вообще может сражаться на корабле?!
Оуш не выдержала, и очень сильно стукнула Силой по чужому разуму. Как научилась тогда, когда с ней не знали, что делать, даже рассматривали, вроде как, отдать в подготовку Рукам Императора, когда точно стало бы понятно, что ни на что ни годна. Сама бы поняла, но Анна почему-то оказалась против. Конечно! Куда ей до великой и настоящей «Руки Императора!!», бесит. Всё бесит.
А потом они упали. Не было даже страшно, только какое-то отупевшее изумление. Вместе с застарелым страхом, и это всё? А как же переговоры? Они же идут! Прямо сейчас идут.
Оуш всегда верила в сказки.
Голова, если честно, уже и не так, чтобы болела. И навыки обращения со световым клинком всё больше и больше удовлетворяли мастеров, только вот всё равно что-то было не так. Кристен не умела мило улыбаться, она, скорее, скалилась, и именно это психологически сбивало противников. А ещё её юркость из-за маленького роста и умение быть собой.
Но всё равно, что-то было не то; с ней практически забросили отдельные занятия медитацией, ведь вроде как «уже освоила», и хоть раньше они бесили, сейчас Кристен часто в них погружалась, пытаясь разобраться в себе, своей голове и почему это она иногда чувствует чужака? Злость, удовлетворение, интерес, торжество, недоумение?.. что за? Ей не хотелось задумываться, но без этого нельзя, в конце концов, уже не новорождённый росток, нужно и ответственность брать.
Она изучала доступные записи сама, здесь, вдали от нового основного Храма, рядом с мастерами, у которых и так было слишком много учеников на одного. И иногда пыталась что-то понять и сделать.
Кристен вслушивалась в себя и на следующий день дралась лучше. Но жёстче, ей говорили, что так нельзя. Это уже грани плохого. И она пыталась разобраться, в себе в первую очередь.
Очень странно, когда всегда жила почти как самая настоящая принцесса и вдруг всё прекратилось. Оуш ненавидела себя, что не смогла защитить Мури и похоронить родителей. А сестрёнка, даже погибшая, упорно и упрямо вцеплялась в неё, так и не сумев разжать руки.
Ей же теперь приходилось бродить по какой-то планете Республики, работая там, где придётся, и молчать. Постоянно молчать, надеясь вернуться домой.
Только, конечно же, ничего не вышло. А джедаев нашедших «чувствительное к Силе дитя» она встретила агрессией, пыталась укусить и сбежать снова. Они — враги, они уже убили троих из её семьи; и это только те, о ком Оуш знает точно. Но там ещё есть старшие близнецы, сёстры, её близняшка. Она просто совсем не хотела становиться джедаем. Никаким, даже псевдо.
Ей всегда плохо давались упражнения с мечом, но она старалась, и по разумам тоже старалась бить. Только, что же за драккл, ничего не вышло, а оставалась только пустота. Да за что?! Один всего вопрос, остающийся в памяти, пока сидела в «келье», по сути тюремной камере, пока заумные джедаи решали, что с ней делать.
Оказалось, что делать — это тот же ритуал, который когда-то проходила Анна, от которого пытались защитить родные, ведь неважно, какая степень чувствительности к Силе, а вот устойчивость разума и возможность сопротивляться, вот это самое важное.
Оуш ещё бестолково думала о том, и откуда это у чистоплюйных и морафоложных чистюль разработка похожего ритуала на те, что позволяют слышать Императора?
Но было очень больно. Оуш уже не дралась, просто старалась закрыться и держалась за голову. Просто всё было совсем неправильно, что со стороны джедаев, что со стороны ситхов.
Ни с чьей. Она просто не смогла. Не выдержала, сдалась, слабая, открыла глаза и стала жить иначе.
Она открыла глаза и грустно усмехнулась, если честно, подумала: это было больно и трудно, не узнать, что такое было, но восстановить память. Значит, её зовут Оуш — и этому внутри ничего не протестовало. Как и имени Кристен тоже. Джедаи, ситхи, Империя, Республика, независимые регионы; разницы, по сути, нет. И мастер Ксо, который был там и остался тут, смотрел слишком внимательно, а она улыбалась в ответ. Отвратительно, что ненависти не было. И отторжения не было. Сколько прошло в джедаях, девять лет? Десять? — совершенно неважно, но ненавидеть не получалось. Хотелось всё обдумать, но с пониманием (и принятием) себя оказалось проще. Не стесняться агрессии в бою и привычки бить по разуму, нелюбви к эскалации всего подряд, проще. Но всё же тяжело. Понимать, жить здесь и думать. Криво улыбаться и понимать, что вернётся она сейчас домой, а дальше что? Уже не ситх. Хоть и джедай, откровенно говоря, плохонький.
Впрочем, если бы не глупая влюблённость в лучшего друга старшего брата, и вспомнить бы не удалось. Оуш грустно улыбается, потому что, если честно, даже имени не вспомнит, а доверие-то осталось. И определение пути — тоже. Всё же теперь всё это дждеайское дерьмо ближе. И спокойнее.
Как точно также флегматично отнеслась и ко внезапному решению отправить её на получение звания рыцаря. В конце концов, прошлое должно оставаться в прошлом.
Только, их же всех, не могли дать клинок?! Оуш злилась, когда убивала виброножом, пусть это было и знакомо. Память всегда знакомая, а от нового, «официального» мастера и типа героического звания порядком обалдела.
Ну хоть мастер оказался симпатичным, этот Оргус Дин.
Но вот прошлое не всегда желает оставаться в прошлом.
Кошмар.
пример поста Энакин усмехается криво, лицо не украшает улыбка, но будто раскалывается напополам, ужасной, четкой, безнадежной болью. И венчается сверху самоиронией – из Энакина будто выпустили весь воздух, совсем. Перед глазами резко плывут яркие круги от недосыпа и усталости.
Энакин выдыхает коротко, тяжело. Насмешливо тянется, думает, обнять, и тут же отдергивает руки. Он не слишком любит прикосновения и прочую тактильную чепуху, но сейчас бы не отказался. Как, если честно, и десять дней назад, и пятнадцать. И даже полгода назад.
Но он себя останавливает, помнит, что Асоке сейчас важно… важно быть взрослой? Или просто дело? Или что-то еще. Энакин не слишком понимает, но не хочет её обижать. Совсем.
Проще было бы сказать, что он ей гордится, но он гордился ей всегда – по крайней мере последние три с лишним года. С тех пор как узнал её больше, чем раздражающе наглого ребенка. Пусть она и осталась все такой же наглой. Но.
Всё теперь стало ясно.
- Просто я оказался дураком. И даже хуже, - Энакин пытается сотворить со своей физиономией нечто удобоваримое. Насмешливое и беззаботное, будто не оказался в ловушке, из которой два выхода – сдохнуть или сбежать. И не показать, как Энакин презирает себя за то, что сбегает. От всех, перестаёт бороться. Как он виноват, что сбежал именно сюда, повесил на Асоку ещё и эти проблемы.
Асока выросла. Без него – выросла, а он, такое ощущение, остался где-то позади. Тем девятнадцатилетним идиотом, войны в глаза не видевшим, или даже еще младше, тем шестнадцатилетним придурком, который не мог успокоиться, постоянно ища похвалы мастера и признания других падаванов. Когда Дарра умерла, это был хороший урок.
Жаль, что он снова и снова наступает на те же грабли.
Только теперь в нем не полтора метра роста, а почти два. Нет руки, зато есть жена; нет никакой уверенности в том, что делаешь, зато есть осознание необходимости делать хоть что-то; нет меча, зато есть отчетливый и очевидно трусливый побег.
Вот как всё это рассказать падавану?
Наверное, честно. Только Энакин до этого момента знал, что они всегда будут хотя бы друзьями, связаны, если не больше. А сейчас он уже ни в чём не уверен. Потому что, друзья. Мастер тоже друг. А Падме… это больнее всего. Энакин готов за неё умереть и убивать.
Но больше не видит в ней друга.
Энакин смотрит в глаза Асоки. И не может даже усмехаться. Только как-то нервно дергает плечом и устало трёт правую руку. Протез давно не болел, очень давно, уж точно не его болью – только фантомной, чужой. Сейчас болит. И то, это лишь кажется хорошим поводом отвлечься от разговора, чем по-настоящему говорить.
Кажется, Энакин не доверяет уже никому. Слишком боится снова увидеть, что он просто средство, Сила, меч или что-то ещё. Что нужно всем, а не он сам – бывший раб с Татуина, бывший джедай, пока ещё действующий генерал. Чтоб тебя.
Чтоб его.
У Энакина оставался только он. Такой, какой есть, и на его собственный взгляд – это не просто никогда не было достаточно. Это исчезающе мало, потому что он должен, обязан что-то делать, чтобы его ценили. Каждое доброе слово необходимо заслужить. Иначе это просто жалость, а её Энакин не выносил ни в каком виде.
Потому что, а когда и что ему вообще доставалось просто?
Энакину трудно говорить – даже начинать трудно. Он просто не знает, как это выдавить, объяснить. И почти жалеет, что приехал. Надо было возвращаться на Татуин, уходить в отшельничество, чтобы никто не узнал, не догадался, и просто, если падать, так на самое на дно. А что может быть хуже и ниже одиночества в песках той свалки?
А ещё Энакин просто не хочет думать обо всём, что осталось на Корусанте. И дело не в смерти Дуку, и уж тем более не в ребенке – ему Энакин искренне рад, и плевать на Совет, Сенат и Королеву Набу с самого скоростного спидера. Но теперь он видит Падме иной. Одержимой политикой, властью и слишком убежденной в собственной правоте, чтобы оглянуться и отступить. Слишком сильной, чтобы поставить на первое место какого-то там мужа или даже ребёнка. Это больно, это выжигает изнутри, чем могли бы три литра проглоченной лавы, но Энакин ненавидит за это себя – за то, что смеет так думать.
За то, что так и не смог быть рядом.
Слишком больно, это чуть растерянные глаза Оби-Вана – он больше не хочет и не будет звать его мастером – и твердость во взгляде. Отказ в помощи, когда она была так и настолько необходима, потому что, видите ли, Совет сказал иначе.
Энакину плевать на Совет. Он видел их врагами, тогда, но канцлер. Шив Палпатин всегда был ему другом, добрым дедушкой и опорой. А оказался грёбанным ситхом, и Энакин совершенно не знает, чему и как верить. Потому что Палпатин не лжет – это Энакин тоже чувствует совершенно честно, чётко и явно. Только ситхом веры нет, они делают всё хуже. И вовсе не джедаи с красными мечами, которые несут справедливость, убивая негодяев. Та леди ошибалась, и это последнее, за что цепляется Энакин. Иначе. Иначе это так просто.
Поменять синий цвет на алый. И нести правильное, не оглядываясь на людей и их требования. Делать просто то, что нужно, не замечая ничего.
Это же так правильно. Так просто. Палпатин говорит вкрадчивым, мягким голосом, убеждал – и у него выходило, Энакин убежал от того, насколько хорошо выходило. А Падме. Сенатор Амидала просто делала. Не слушала, а продвигала своё видение правильного, и не замечала, что кто-то хочет жить иначе.
Энакин хочет также. Энакин еще помнит, насколько это отвратительно.
Чего хочет мастер – нет, Оби-Ван, Кеноби, магистр-джедай – Энакин не знает. И слишком боится узнать. Он не знает и что желает Асока. Но она осталась единственной, кто ещё.
Кто до сих пор оставался собой до сих пор. Просто собой.
- Помнишь, как магистр Йода всегда говорит о страхе? Что нельзя ему поддаваться, к темной стороне ведёт, мешает раздавать нуждающимся печеньки и конфеты, заставляя… Блядь. - начинать было трудно. Сами слова, они абсолютно не те, что нужны. Они абсолютно не о том.
Пополняющиеся фактом, что пал настолько низко, когда и мат при ребенке, это вроде как ничего страшного.
Энакин не считает это ничем. Энакину противного с самого себя. Он усмехается тихо.
Он говорит больно, бледно.
- Мне страшно. Как никогда не было, - и плевать на сны, войну и все основания. Даже на канцлера-ситха и дурные решения совета. В конце концов, даже ситхи смертны, а Палпатин и вовсе. Всего лишь человек. И это бьет куда сильнее любых сказок о злобных монстрах.
Палпатин – всего лишь человек. И Энакин всегда думал, что человек хороший. Он и сейчас не может отказаться от этих мыслей.
Дышать становится трудно, очень, даже больно. Энакин дёргается, как от удара, шатается, и хорошо, что до стены всего лишь один большой шаг в сторону и на вытянутой руке можно опереться. Энакин тяжело упирается рукой, что выглядит нелепо с прямой спиной и поникшей головой. Энакин жалеет, что приехал – хотя нет. Энакин жалеет, что ни одна блядская битва в этой войне не сумела его угробить окончательно.
- Я стал тем, кого всегда презирал, - наконец очень тихо выдавливает он, поднимая на Асоку кристально чистый, спокойный и обреченный взгляд. Он готов к её осуждению, он готов к тому, что она отвернется, он думает, что готов ко всему. Просто. Он просто.
А Асока осталась единственным живым существом в галактике, чью виру и чей приговор он примет без вопросов. Если она сейчас отвернется, осудит, не позволит. То он поступит, как она говорит. Потому что его бывший падаван, нет. Потому что Асока Тано осталась единственной, в кого он верит. И в ком не сомневается.
И сейчас она рядом. Но если нет, плевать, Татуин, отшельничество, свалка и вечная грызня с джавами за технику получше.
Но Энакин не может убедить себя, что она не такая, какой кажется. Она может оказаться разной, но только не хуже.
Это он – хуже.
- А ещё у меня больше нет меча, - отводит взгляд. – Оставил, когда уходил из джедаев.
| |
