|
Она родилась в 1464 году месяца уктара, аккурат на излете 21-го дня – и за всю свою жизнь так ни разу и не встала вровень с простым народом.
Всё, что когда-либо определяло ее саму – от призвания и до имени - вытравленные золоченым резцом, недостижимые простыми смертными характеристики: Уина Делитуи, младшая дочь мулмастерского Клинка, отмеченная Бейном – неистребимым богом ее отца, отца ее отца и далее, в согласии с неумолимой преемственностью родословной.
Живое доказательство, что в своем отечестве находится еще место пророкам и жрецам.
Её мир был относительно безбеден – весь мрак расколов, переворотов и распрей лег на плечи ближних и дальних прародителей, оставив на долю Уины лишь пригоршню приличествующих юной особе обид и разочарований – и одну большую, но благополучно позабытую семейную драму.
Уина не помнит лица своей матери – время рассеяло ее облик, низведя до будничной вехи в биографии; до данности, заслуживающей не скорби, но благодарности - за то, что однажды, по праздничному суетливому недогляду мать присвоила себе смерть, плескавшуюся в отцовском кубке.
Уина Делитуи. Последнее дитя – как последний штрих, завершающий Magnum opus. Точка, поставленная в многоголосой, полнокровной линии наследования из четырех уже существующих отпрысков. Дарохранительница. Больше, чем человек – идея, символ, взаймы у Бога вымоленное снисхождение, овеществление верности: и пускай ее отцу, Ивеллиосу Делитуи, было отказано в возвышении, он ликовал так, словно это он сам, а не его прямой и последний потомок однажды удостоится чести и права молить – и быть услышанным яснее прочих.
Это была честь, конечно же. В самом превосходящем смысле. Это понимал каждый, но Ивеллиос – лучше прочих.
Все, что Уина узнала в первые годы - всё это было от отца. Родителя она бесхитростно обожала – связь между ней и Ивеллиосом была сплошная и неразрывная. Отец - идеал человека и образец для подражания. Они были схожи даже внешне. Уина - такая же черноволосая, крепко сбитая, словно укорененная в землю; с лицом, выписанным крупной, конкретной чертой – вздернутый нос, полные губы; единственное, что из общей схожести все-таки выбивалось – глаза. Не серые, не черные – какого-то сложноописуемого ссизо-колодезного оттенка. Нездешние вовсе глаза. Зловещина с поволокой.
-
Он никогда ее не жалел. Говорил с ней так, словно Уина была взрослой сразу – и каждое слово было едва ли теплее ветра над мулмастерской гаванью.
Выковывал стержень. Формировал характер. Пестовал, наживо высекая нужную добродетель, отбраковывая то, что считал излишком и слабостью.
Знал: отчий дом для таких, как Уина – лишь перевал на пути к дому божьему. Здесь она – только гостья, которую надлежит вырастить, снабдить надлежащими истинами – и проторить ей путь дальше. Вернуть ее на положенное место, в конце-то концов.
Именно отец показал ей, как сегодняшняя мнимая несправедливость становится справедливостью завтра в глазах прозорливого законника.
Научил, как воскрешать и чтить священное неравенство: иерархию, где один служит другому, но всякий из них, так или иначе, возвышается, служа Бейну.
Как объединять дробное в целостное.
Как взирать на неотвратимое, не отворачивая лица.
-
Он подарил ей щенка – не щедрость, конечно, очередное назидание, до смысла которого нужно было мучительно допытаться самой: попервой от Уины всего-то требовалось выдрессировать его до беспрекословного, безукоризненного повиновения – так, чтобы спустя время гордо явить пред отцовские очи результаты проявленного усердия. Она справилась с этим, конечно.
С этим - и с тем, что проследовало далее. Просто не могла не выполнить поставленную задачу.
Хорошо. А теперь прикажи ему умереть.
Сопротивляться, оспаривать слово старшего – бесполезно. Неповиновение страшнее позора.
Она говорит слово. Затем еще одно. И еще. Страшный, решающий выбор.
Зверь отказался от питья и еды – словно бы все понимал, словно боялся сам подвести всех и каждого. Он обязан был подчиниться – так его воспитали.
Так воспитали и ее.
Когда все было кончено, на исходе недели невозможным волевым усилием, неподъемным для ребенка – мертвый друг пес превратился в очередную данность, в вынесенный урок - распался на смыслы, которые предстояло усвоить.
В тяжесть принятого решения, не имеющего обратной силы – в умение выдерживать его до конца, не переменяя сути, пренебрегая привязанностью сердца.
В сознание, каково это в самом деле – распоряжаться жизнью тех, кто перед тобой в ответе.
...что повиновение – легкая ноша только тогда, когда ничему не противостоит.
Стискивать зубы до ломкой боли придется еще не раз и не два.
Отрывать от себя заживо, отрешаться от признательности и сантиментов.
Пусть она научится этому сейчас, почувствует цену каждого своего деяния - чем дрогнет в решающий миг, когда от ее искусства управлять и разменивать фигуру на фигуру - будут зависеть многие иные.
После этого испытания ее душу боле не изуродовать податливостью.
Что-то внутри надорвалось и накрепко срослось заново – так, как от нее требовали.
Она просто стала сильнее.
Просто, наконец, повзрослела – для настоящего дома, упреждая время.
-
Храм на долгие годы станет для нее утопией, домом, местом, в котором она полноценно сбудется в глубинном согласии с нуждами собственной сути.
На чужбине она всегда будет вспоминать все эти книги и свитки – многажды прочитанные и переписанные начисто – убористым почерком, исполненным прилежания. Истины, спасенные от тления нескончаемым повторением.
Заданные вопросы и найденные ответы – те, которые не мог или не желал давать родной отец.
Моления и церемонии – настоящие, по сравнению с которыми покуда блекнет самое смелое таинство, вершащееся во Вратах.
Свои первые осмысленные откровения – с каждым годом четче и ярче – и все про Избранного, которого она не знала, но видела.
-
Это не было паломничеством – скорее, внезапно открывшимся чувством направления, срывающим с места в путь, каждодневно настаивающим на своем – иди и смотри, и виждь и внемли, перемахни чуть ли не полсвета, чтобы однажды проснуться во Вратах в окружении единоверцев. В близости от величия.
Взвесь этот город на весах своего благочиния и признай его непростительно легким. Сделай с этим хоть что-нибудь.
Ты здесь именно поэтому, не так ли?
Частичное преображение из зора в саэ было болезненным, но переносимым. Вокруг была все та же бытность крупного города – но отчего-то не попадающая в привычный такт.
Поначалу ей было слишком свободно – недопустимо и непривычно - дышать. После Уина кое-как притерпелась к праздникам, но так и не примирилась с окружающей ее праздностью. Переняла ухватки у местных модисток – те, которые сочла для себя подобающими. Приучилась балансировать меж наособицей и светскостью. Маскироваться, не растворяясь полностью в сторонних людях и их обычаях.
Она медленно оттаивала после сиюминутного фурора, ознаменованного переездом в Цветочный квартал. Обживалась.
Укорениться в новом месте оказалось задачей на удивление посильной – если заранее тянуть за нужные нити, заручившись отцовской поддержкой, и передоверить хлеб насущный заботе его единокровного брата с воистину торгашеским талантом выуживать золотые едва ли не из воздуха на ссудах, скупках и вложениях, сменяя одно на другое, а другое – на третье. На этот город у него были свои, далеко идущие планы.
У каждого из них были свои планы.
Каждый из них - был.
Все начинается если не с чистого листа, то уж точно – с более крепкого в корешке.
И... что может пойти не так?
пример поста Ко Вратам Балдура она претерпевалась, приспосабливалась - воистину, для нее это был не дом, не город даже, а так, среда обитания.
Город пытался еще поначалу залучить ее в свои сети - по-простецки наивно, как нечто, не единожды уверявшееся в своей неотразимости – силился растопить заиндевелые ребра, скованные изнутри ненастьем Мулмастера (дыши, и дыши привольно); гнул перед ней свой ставной хребет, разраставшийся вглубь, вширь и ввысь; заискивающе дарил праздничные редкости – бросал под ноги Уины ракушки, цветы, сердца обожателей, затаившихся перед домом в живых, почти осязаемых потемках.
Все было бесполезно, бессмысленно – пытаться, бороться, угождать… она не ценила, не откликалась на местный обычай, отказывалась переиначивать домашние порядки на балдурианский мотив, не оттаяла ни на гран.
Великолепное внутреннее пренебрежение – не высказанное открыто, но оттого не менее явственное.
Вечная мерзлота.
По весне город еще не оставил попыток подладиться: следовал поодаль по пятам - большой, шумный и бестолковый, спешно греб за Уиной по слякотным буеракам заплетающимися, обессиленными ногами, стремясь ухватить ее за уплывающие, ускользающие юбки. Смерив бесстрастным взором безвозвратно запакощенный хлябью подол, Делитуи смахнула последний порыв, как налипшую, досадливую дрянь - и приняла решение пешком не передвигаться вовсе.
С той поры и поныне меж Уиной и городом установилась поистине аристократическая неприязнь – с будничной улыбкой на публику, но хрупким, едва уловимым ледком на дне; с шелестом шепотов в будуарах; с оконными стеклами в липких наплывах от приплюснутых любопытством рож, встречающих всякого, дерзнувшего остановиться у поместья в Цветочном квартале.
Суть неприязни, впрочем, была прозаической – несмотря на вящие старания чужбины, центр мира Уины не переменился: день за днем ей все отчетливей не хватало храма, и, что страшнее – присутствия ее Бога, настолько, что поневоле задумываешься о святотатстве.
О том, что, быть может, все это и не испытание вовсе, а наказание. Что Черная Десница вымел ее, Уину, из Мулмастера сюда, во Врата – прочь со своей земли, вон из своего храма - вместе с другим человеческим, никому не пригодившимся, ничему не послужившим сором.
Перебирая в уме вехи собственной жизни, Делитуи тщетно пыталась выискать за собой любые провинности, едва не срываясь на то, чтобы их для себя придумать – и упорно - с полуночи и до ломоты в коленях - отстаивала свой безответный молитвенный пост, подспудно понимая, что все устремления ныне напрасны: во Вратах Балдура Бейн не удостаивал ее ни откликом, ни видениями.
Наблюдал за ней – или же просто не желал больше замечать.
Остальная родня – устроившаяся не в пример лучше и не в пример меньше задумывающаяся о материях духовных (не более, чем положено простому смертному верующему) боязливо расступалась, едва заприметив изостренный, изглоданный тщательно скрываемым напряжением лик Уины. Лик человека, ищущего Бога наощупь, и – вопреки всему - наполняющего смыслом свою ежедневную жизнь во имя Его славы.
Надежда – не то, что питает служителя, чье божество повелевает разумно располагать, а не тешить себя иллюзиями. Уине казалось, что она напрочь разучилась надеяться и распрощалась с юношеской наивностью многими годами ранее - когда впервые узрела, как во снах проступают для нее очертания нового Избранного, а после лежала, туго своротившись в оцепенелый комок. Чувствовала, как внутри нее, в самой теснящей своей сердцевине медленно, болезненно перекипает – переваривает изнутри - необоримый яд попранных амбиций.
Дитя тайного завета, наперсница целой плеяды мечом опоясанных героев - вся биография Уины Делитуи - идеально выверенный инструментарий для добротной прижизненной легенды. Никто бы не удивился, если б она в конце концов пробилась, выслужилась, выгрызла б заживо всякого посягнувшего, удостоилась бы права…
Но Бейн сделал свой выбор. Поставил точку, лишив этот спор всякого смысла.
О, первые среди вторых. О, вторые среди первых.
Избранный – первый после Бейна, и будет идти впереди Уины Делитуи всю ее оставшуюся жизнь. Это было так правильно, так хорошо – если позабыть о себе и попросту верить решению Бога.
Уина верила – и честно пошла за видениями, подсчитывая бесконечные вехи от Лунного моря до Побережья Мечей...
-
...где все отчего-то не заладилось с самого начала. С самого прибытия. С огорчительных деталей и подробностей, исключающих достойное обращение, к которому все из Делитуи попривыкли и на которое претендовали.
Было в этом что-то неправильное – помимо непривычной, мучительно невозможной нужды скрывать все свидетельства веры.
Верховный Имперцептор хранил непроницаемое молчание: ни выказанного расположения, ни высказанных распоряжений, ни малейшего рывка напружиненными поводьями. Ничего, что сошло бы за какой-либо знак – если, конечно, не считать молчание самым красноречивым из знаков.
Воспитание Уины, даровавшее ей безукоризненное понимание приличий и рангов, не выносящее несоответствия даже в мелочах, так и не позволило ей оббивать пороги главы Черной Церкви без его изъявления. Не тот уровень. Не тот человек.
Она, правда, понимала – взаимное присматривание невообразимо затягивается – поэтому, вместе с драгоценным даром принесла на алтарь вящей вежливости и свое желание вручить клинок лично.
В плену у ожидания воображение дает себе волю трактовать обстоятельства произвольно. Чета Делитуи – до востребования - перебирали всевозможные «немилость, соперничество, попытки указать надлежащее место», жили, погруженные во всеобъемлющее «что же дальше», но будто бы сами не могли для себя решить, а что они, собственно, проживают – смиренную преданность порядку или предательство их интересов - до тех пор, пока коснеющим с весенней прохлады языком посланец не передал желанное приглашение.
-
До Верхнего Города добирались без приключений – маленькая, но очень деловитая делегация. Засобиравшуюся в путь родню и прислугу – кроме двух камеристок - Уина оттеснила и осадила жестом вскинутой ладони - такой первородной, глубокой силы, что всем и сразу становилось ясно, кто в самом деле диктует сердцу дома условный ритм – пускай прилюдно, маскировки ради, роль сию и исполнял всегда ее напоказ деловитый дядя.
-
Обмен невидимыми, почти невинными словесными знаками на подходе – свои, свои! – сброшенные на попечение сноровистой прислуги плащ и сапоги (без перемены обуви с уличной на парадную Уина выбираться в люди отказывалась принципиально): и вот, гостью препровождают в господскую гостиную, мигом, словно по мановению, обезлюдевшую - чтобы не потревожить, не всколыхнуть невзначай покой – о, эта разверстая бездна ужасающей разницы в статусах.
Вершина пищевой пирамиды.
Судьбоносный футляр обретался здесь же, на столе, в гостиной – захватанный по краям, отчетливо траченый царапинами – естественным и понятным следствием сначала путешествия по улицам Врат, а после - здравой паранойи.
Оставленный так, чтобы наверняка уж врезался во внимание – взгляни на него, и подумай о своем поведении - основной предмет диалога, не иначе. К добру или худу - предугадать, даже следуя размеренной логике, невозможно – остается лишь сохранять достоинство до выяснения обстоятельств.
Устроившись на краешке дивана, Уина ловко оправила платье тревожного, гематитового оттенка, тонко простеганное золоченой вышивкой на груди; зеленые всполохи колыхнулись у края подола, и на сборках узких рукавов, срифмовавшись по тону со внутренним убранством ныне замкнутого футляра.
Мазнула из-под полуприкрытых век взыскательным взглядом по обстановке (не столько сверяясь с вопиющим расхождением достатка, сколько пытаясь приметить прилежание или огрехи слуг, лучше всяких слов говорящие о том, как справляется Избранный с поддержанием порядка ну хотя бы в собственном доме) – и застыла в неподвижном раздумье, заложив правую руку на колено, а левую – на подлокотник дивана, величавым, отработанным движением.
Плавные, лакомые черты – выправленный постав головы, линия шеи, изгибы плеч. Тени охотно льнут к смуглости кожи – почти что каф с молоком. Золоченые подвески в черных волосах, шпильки, косицы, стянутые в два изогнутых «рога» - породистость, достоинство, поданное в пропорции, не переходящей в высокомерие.
Скорее очаровательная, чем красивая.
Ненаписанный кем-то портрет.
В сущности, все, что от нее требуется сейчас – снова ожидать.
| |
