Dino della Strada
Vedi Venezia e poi muori
Дино — коренной венецианец, хотя вся его сознательная жизнь прошла в дороге.
Двадцать два уже, а все еще Дино. Охотно празднует день святого Бернарда, но тем, кто спрашивает, говорит, что он Коррадо. Родители умерли задолго до того, как ему пришло в голову задуматься, какого черта они наградили его дурацким именем Давиде.
Вырос в бродячей труппе комедиантов-циркачей. Силачом вроде отца так и не стал, но метать ножи в цель, жонглировать, строить глазки публике и главное, болтать при этом языком умеет не хуже матери. Даже лучше, потому что в рифму и на канате.
За рифмы и за смазливую физиономию его и сманили в труппу i Bellissimi, в которой, вопреки звонкому имени, единственной красавицей была Орсолина, подвизавшаяся на ролях простушек.
Роль первого любовника, Дино играл три раза. В первый раз, он, к вящему восторгу предыдущего Феделиндо, в середине третьего акта забыл слова. Во второй, неделю спустя, Орсолина заявила, что он ведет себя так, словно влюблен в публику больше, чем в нее. В третий его освистали, и в следующий раз он вышел на подмостки уже в амплуа ловкого слуги, но мечтать о роли первого любовника не перестал.
Орсолину он бросил ради Челии и веселой компании i Magnifici, распавшейся через неделю после первого представления. Челию и Дино подобрал зубодер Джакомо, а от него они сбежали в Блестящий Театр Великого Феликса, сделавшись Анжеликой и Меццедино. С Блестящим Театром Дино и застрял в Венеции, когда по приказу дожа всякое сообщение с материком было прервано из-за чумы.
За тяжелой, но щелястой дверью "Двух борцов" привычный гул уступил сейчас место одному голосу, низкому и столь сильному, что он, казалось, мог бы заполнить собой и целую площадь, и каждое произнесенное им слово было отчетливо слышно:
— …А его советник, Сом,
Был с отвагой незнаком,
Но зато знаком был с кражей,
Грабежом и воровством.Поцу в ухо Сом жужжит:
"Беден наш народ, но сыт,
Непорядок в государстве,
Коль мужик — и не дрожит!А торговец-мироед
Ишь, что выдумал — обед!
Зашатаются устои
От чрезмерных в сутках ед!Подданный, коль он не дон,
Еле выживать должон:
Если он еще и дышит,
Может и поспорить он!"— Верно, верно! — заорал кто-то в углу под общий хохот.
Чтец, молодой человек лет двадцати пяти, залезший на стол, чтобы его было лучше слышно, прервался, чтобы поднести ко рту глиняную кружку, которую держал в руке. Кружка оказалась пуста, но, когда он с разочарованным видом перевернул ее вверх дном, три человека подскочили к нему со своими. Оратор забрал две, отхлебнул по глотку из каждой и продолжил:
— "Потому, о Поц-король,
Ты указ издать изволь:
Пусть узнают кто не знает,
Что их жизнь отныне — боль!Ну, а если книгочей,
То убить его скорей —
Ведь негоже, чтобы кто-то
Думал головой своей!"А король в ответ ему:
"Ум чужой нам ни к чему,
Пусть живет народ по скрепам,
Тупо, а не по уму.Пусть купцы и мужичье
Вместо хлеба жрут вранье,
А то вдруг решат, нахалы…Оратор запнулся, оглядывая завороженную публику, и вдруг пошатнулся. Сидевший за тем же столом немолодой монах с испитым лицом, слушавший его с видимым неодобрением, вскочил, чтобы поддержать его под локоть:
— Цурэн, сядь, хватит!
Цурэн, едва не свалившийся со своих подмостков, уворачиваясь от его непрошеной помощи, сунул ему одну из своих кружек. В очаге вспыхнуло, разваливаясь пополам, пылающее полено, и в озарившем кабак багровом свете очевидно стало, что оратор в стельку пьян — глаза у него были совершенно пустые.
— Н-не лезь, — пробормотал он. — Не лезь, я помню… А то вдруг, вдруг, вдруг… — Он вскинул над головой вторую кружку, и голос его вновь обрел силу:
— А то вдруг решат, нахалы,
Что хоть что-то — не мое!"— Сядь! — взмолился монах.
— Да помолчи ты! — рявкнул, разворачиваясь всем телом, краснорожий мастеровой, но, встретившись взглядом с монахом, съежился: — Ну, то есть, святой отец, это… Ну, пусть это, пусть дальше бает, а?
Так увлеклись посетители кабака этим дармовым представлением, что никто, даже застывший посреди зала с тремя кувшинами в руках, трактирщик, не обратил внимания на появившегося в дверях благородного дона.
