arata the hunchback
noon xxii
Говорят, ты или погибаешь героем, или живешь достаточно долго, чтобы стать злодеем. Это может и правда, но только если на геройском поприще преуспеть.
Арата ничего не боится. Ни цепных собак, ни пауков, ни воронов. Он среди мальчишек заводила, но не потому, что самые интересные игры придумывает, и даже не потому, что чуть посильнее сверстников оттого, что отцу-кузнецу нет-нет, да и помогает, а потому, что умеет всех со всеми помирить, даже сельских пацанов с хуторскими. У Араты сердце как компас, тянется туда, где ему правда мерещится.
Он не замечает, как растет. Просто проказы становятся реже, серьезнее: отец доверяет ему все больше работы и секретов, он теперь занят достаточно, чтобы не проводить целые дни с ровесниками, но все еще недостаточно, чтобы совсем отказаться от шалостей. Под ними больше сочувствия, больше чего-то, чего Арата пока назвать не может: они теперь не у соседки яблоки воруют, а у донов да баронов — у тех все равно до весны залежится и сгниет, а соседке, той же самой, у которой раньше крали, нужнее. За ним начинают виться девчонки: будущий кузнец — завидная партия, не говоря уже о синих глазах, крепкой спине и озорной живости, но Арате не совсем это интересно, он косит в сторону от очага да уюта, словно прикормленный, но не прирученный прибылый волк. Он не замечает, когда шалости перерастают во вполне себе политические акты неповиновения: юный дон зажал дочку бакалейщика против её воли — остался без подков, а металл на спицы для колес уважаемых сборщиков налогов не могли найти почти месяц, хотя на вилы находили исправно. Из Араты кузнец по отцовскому подобию не получается, каково разочарование. Получается какая-то дерзкая зубастая щука. Такой в деревне не место. Выгнать его не успевают: он попадается на горячем с милой да наивной баронской дочкой, падкой на огневые речи, — больше не для удовольствия даже, а ради доступа в жилище её отца. Пока только жилище. На судно, которое делает вид, что никаких рабов не везет, нападает пиратский быстроходный бриг, и вот уже контрабанды, включая живую, там и вправду не остается. Так Арата попадает на галеру капитана Эги Любезника.
Пока Арата молод и красив, бог помогает ему. Например, никто не удосуживается вырвать ему язык, как стоило бы. У него сердце как компас, тянется туда, где ему правда мерещится; у него отравленные запахом свободы речи, моровым поветрием расползаются по кораблю. Он ничего не боится — ни плетей, ни надсмотрщиков, ни даже смерти. Измученные и полуголодные рабы все чаще смотрят на него, когда ищут поддержки. Пираты все чаще смотрят на него как на досадное, возможно опасное отклонение. Избавиться от него опять не успевают: кузнецу не так сложно определить слабое звено, не так сложно, пусть и не быстро, сладить с металлом. Не стоило Любезнику с ним любезничать и пытаться лично сделать из него пример повиновения: бог приглядывает за Аратой, все выходит с точностью до наоборот.
Арата не знает слова и понятия — "А-нар-хи-я", — и не узнает, а вот божественным детям стоило бы узнать анархиста, когда увидят. Пожар аратиной харизмы и убеждений пополам с его силой и удачей пожирают галеру, от нее занимается вся армада. На бриге, том самом, на котором Арата уже бывал, он встречает освобожденного раба Вагу Колесо. У того грудь колесом, характер расчетливый и гораздо более приземленный, чем у Араты, заставляет все время крутиться, — тандем оказывается удачным, их дружба переживает десяток лет. Вага появляется — а бог Арату оставляет.
Ему кажется, он понимает как правильно. Ему кажется, что люди не одинаковые, и те, что именуют себя герцогами, императорами да баронами, не зря женятся только на себе подобных: это их ведет жажда наживы и власти, а обычному, нормальному человеку достаточно доброй миски похлебки, товарищеского духа да крыши над головой. Некоторое время все идет хорошо. Правда, в конце-концов разворачивается тылом. По себе людей не судят, и Арата, должно быть, слишком доверчивый. Он не знает и не узнает слово — "рес-пуб-ли-ка", но божественные дети узнают её, когда увидят. Вага Колесо, кольцо, не сумевшее удержать его у весла, и бесценный опыт — вот и все сокровища, что Арате Красивому удается вынести из пьяной кровавой бани, что обрывает его "правление". Они прибиваются к корабельщикам: оба умеют работать руками, обоим не до жиру — быть бы живу. Вот только и здесь с ними обращаются не лучше. Оставляют слишком узкий выбор между смертью от голода и смертью от пик и мечей.
Мятежники прокатываются по Соане кровавой волной, пенными шапками — поджоги, Арата эту волну седлает и направляет гнев мастеровых рабов на надзирателей, давших половинную пайку, вместо соседей, получивших ломти чуть лучше. Насилие для него неизбежное зло, единственный способ заставить слушать тех, кто глухи к чужому горю, естественный выход из положения для тех, кто оттеснен в самый угол бесчеловечностью и жадностью других. Публичный позор и горящее клеймо на лбу не учат Арату бояться и опускать глаза. Но учат других произносить его имя и прозвище с надеждой. В ночном небе на камешке у звезды по имени Солнце божественные дети включают его в свои игры на роль благородного мятежника и вождя инопланетных пролетариев — Арата не знает этого слова и не узнает, но если это те, кто в пролете, то это делают они все правильно.
Он не любит вспоминать, когда расходятся их с Вагой пути. Не когда из правой руки и хранителя, ответственного за материальную сторону любого мятежа Вага превращается в стервятника. Не когда из идеалиста с горячей душой Арата превращается в мрачное выражение и орудие народного гнева. Когда это орудие впервые попадает в застенки самым таинственным из образов. Кажется, он не должен был выжить, потому что когда несколькими годами позже, когда трупы их общих ближайших соратников уже даже не смердят на виселицах, а Арата приходит к Ваге — так привычно — требовать денег на очередной подкуп стражи, тот выглядит так, будто сам Ад выпустил к нему самого яростного из своих демонов. Это не похоже на воссоединение старых друзей. Это похоже на грызню диких псов: больше ощеренные зубы и демонстративные позы и никто не хочет нападать взаправду.
...Он сидит в Веселой башне — уже не Красивый, уже Горбатый, столько раз бывший на краю смерти, что верить в бога было бы уже просто глупо, — и ждет повешения, когда этот самый бог не просто вспоминает о нем. Как в древней трагедии с неба спускается махина, стальная птица, и из нее появляется Он сам, во плоти, собственной персоной. Бога зовут дон Румата Эсторский.
Так Арата понимает, что прав во всем. Так Арата обретает смысл. Так Арата обретает страх.
Страх, что не доживет до момента, когда Боги научат людей жить по-божески.
У него в груди дыра, а он её игнорирует. Метафизическая, разумеется — что ему какие-то там дыры в оболочках, что ему физическая материя собственного тела? Он, разумеется, делает это не просто так, а из страха, что она больше, чем он думает, и она его сожрет. Из предположения, что как многие душевные травмы эта питается вниманием и может разрастись, стоит ему только поглядеть на неё. Совсем забыть, разумеется, не получается: не может не перетягивать на себя фокус то, что болит и грозит уничтожить. Но он не был бы в состоянии вести за собой братьев, если бы не мог усилиями воли отвлекаться от таких вещей и концентрироваться на нуждах и чаяньях других, особенно когда само его существование от этого зависит. Поэтому когда женщина хмурится, это не ускользает от внимания падшего. Его выражение лица смягчается. Он уточняет, повторяет за ней эхом:
— Ты, значит, не любишь отчаянья? — он тоже не любит. Считает, что еще не отчаялся, ведь у него так много сиюминутных задач, а с присутствием незнакомки — он бы сказал, "пришелицы", но она здесь хозяйка, а пришлый как раз он, — их становится еще больше. Однако теперь, когда слово произнесено, отпираться становится бесполезно: она назвала его дыру по имени, и он обязан посмотреть на свое отчаянье, признать его и вступить с ним в бой.
Оно ударяет первым. Красотка спрашивает, кто он такой, и во имя приливных резонансов он не может, просто не может ответить на этот простой вопрос! Кто он? Тетраморф? Черта с два это трехголовое, плотское, бесстыдное и непокрытое сойдет за тетраморфа! Херувим? Вот уж ни за какую музыку сфер он не вернется в ангельскую иерархию! Бывший чин его не имеет больше никакого смысла или значения! Не имеют значения его отношения с его братьями, что изменяли и поддерживали его, являлись частью его сути и оказались вырваны, выжжены, отсечены. Дыра раскрывается шире, заставляя его задохнуться: потерянный, разъяренный и бессильный даже дотянуться до своего имени и присвоить его, кто он такой и имеет ли право на существование?
И все-таки, что-то у него осталось. У него остались его чувства: прохладные пальчики на бычьей морде не дают ему заблудиться в самом себе. У него остались его заслуги, хоть они уже не более чем пыль и не смогут повториться. Остался его долг и то, что он взял у братьев взаймы. Когда он заговаривает, нащупав нужные формулировки, голос его звучит надтреснуто:
— Я — дух механики. Один из тех, кто воспротивился воле Его, — он посылает взгляд злым дротиком в безучастные небеса. Кем бы его сомнительная спасительница ни была, она должна понимать, Кого он имеет ввиду. Ему кажется ужасно душным перечислять: видишь вон там галактику Андромеды? Это я просчитал и создал, по воле Творца. Чувствуешь гравитацию? Это я вывел. Формулы природных законов и точные значения постоянных, логика бытия, движения светил — это была моя вотчина. Это все отдает дешевым бахвальством, а потому он предпочитает лаконичное и всеобъемлющее: я больше не ангел, просто дух. Дух механики. Он позволяет себе потянуться навстречу рукам той, что принимает его как пленника или гостя. Касается пламени её волос. Скользит ладонью вверх по изящной спине, умоляя податься ниже, ближе к нему. Отводит сияющую раскаленной магмой прядь за ухо, чтобы ничто не мешало ему смотреть ей прямо в лицо. Изучать её. Пробовать на прочность:
— Я обменяю свое имя на твое. А если ты можешь поделиться со мной силами, я даже покажу тебе, кем был и что именно... произошло, — его создали любопытным, а любопытство заканчивается там, где начинается отчаяние: любопытство питается и ведет за руку надежду, а его неизбежный спутник это возрастающий запас гибкости и прочности. Любопытство заставляет Асмодея задаться вопросом: что если? Что если Отец — не единственный источник надежды для такого, как он?
Он может только молчать. С каким удовольствием он бы сейчас захохотал: что случилось? Со мной? Это я один из тех, кто случился с Небесами! Это все — из-за нас, нашей храбрости противостоять, нашей невозможности бросить людей, наших младших братьев, и самоустраниться, как того от нас потребовали! Это я есть воля самостоятельно выбирать целесообразность и путь, это я случился. Но это слова энергичные, напоенные собственным достоинством и силой. Силой, которой у него сейчас нет. От его силы сейчас осталось только упрямство.
Отредактировано baron pampa (2025-11-29 23:37:06)
