Он вошел в этот мир не через родовые муки, а через холодную сталь шлюза и строгие протоколы Института. Его настоящее имя, земное, пахнет пылью архивов и тонким озоном лабораторий, оно скучно и функционально, как шифр на папке с грифом «Совершенно секретно». Здесь, в этом средневековом кошмаре, затянувшемся на столетия дольше положенного срока, он — дон Румата Эсторский. Синьор из Эстора. Прославленный фехтовальщик, чей меч наносит раны с изящной легкостью танцора. Пьяница, буян, фаворит короля и гроза мужей, чьи жены слишком жадно смотрят на этого черноволосого чужеземца с глазами цвета остывшей стали. Это его кожа, его панцирь. Под ней скрывается Антон, с детства остро реагирующий на несправедливость. И он сходит с ума по миллиметру каждый день.
Быть богом — это не про молнии в руках и не про поклонение толп. Это про абсолютное, всепоглощающее одиночество. Это знание, что ты можешь, но не должен. Что твоя сила — это твое главное проклятие. Румата помнит все: и дифференциальные исчисления, лекции по квантовой физике, строки из «Гамлета», которые он читал в парке под листопадом, и тихий голос отца, объяснявшего ему природу нравственного императива. Антон — дитя света и разума, заброшенное в самое сердце кромешной тьмы, где единственный закон — это закон кулака, дубины и тупой, агрессивной серости. И его работа, его миссия, его крест — наблюдать. Только наблюдать. Записывать. И не вмешиваться.
Невмешательство — это не философская концепция, не высокий принцип гуманизма. Это ежесекундное насилие над собственной душой. Это когда Антон, обладая всеми необходимыми навыками для боя, стоит и смотрит, как на его глазах трое здоровых мужей-«арканарцев» измываются над стариком-ученым, рвут его рукописи, тычут в него палками только за то, что он осмелился думать не так, как все. Румата чувствует, как каждый мускул его тела напряжен до предела, рука сама тянется к эфесу меча, мозг уже просчитал три варианта обезвреживания этих ублюдков за две секунды. Но он стоит. Потому что он — не бог. Он — историк. Антон пришел наблюдать за естественным течением истории, каким бы гнилым и мерзостным оно ни было. И самое страшное — он начинает понимать, что эта серая, удушающая погань, эти «серые», как он их называет про себя, — и есть та самая «естественная» история. Они — норма. Они — большинство. Они — болото, которое медленно, но верно затягивает в себя любую искру.
Поэтому Антон и надел маску циника. Дон Румата — это его театральная роль, его защитный кокон. Гораздо проще списать все на пьяный угар, на дворянскую прихоть, на скуку, чем объяснять, почему ты вломился в кабак и разбросал полдюжины громил. «Просто выпил лишнего, ваше превосходительство». Легче. Проще. Не вызывает лишних вопросов. Эта маска приросла к Румате так плотно, что он и сам порой не может найти границу. Где заканчивается Антон, сотрудник Института, и начинается Румата, отчаянный гуляка? Когда он смеется на пиру, поднимая кубок с этим кислым местным вином, — это игра или искреннее желание забыться, утонуть в алкогольном тумане и перестать быть собой? Его шутки стали колкими, улыбка — кривой гримасой, а глаза… глаза всегда остаются начеку. Они видят слишком много. Они видят рабскую покорность в взгляде слуги, трусливую жестокость в глазах стражника, крошечный огонек разума в потухшем взоре пьяного поэта, которого через час затопчут насмерть на мостовой.
Одиночество — это не просто отсутствие компании. Это экзистенциальная пропасть между Антоном и всем окружающим миром. Румата может говорить с ними, пить с ними, но он всегда чужой. Он говорит на их языке, но думает на своем. Антон понимает причинно-следственные связи, которые им и не снились. Он видит тупик, в который зашла их цивилизация, эту бесконечную, бессмысленную карусель из насилия, эпидемий и смены одних тиранов другими. И он не может им этого объяснить. Как объяснить теорию эволюции тому, кто свято верит, что мир создали три дня назад три пьяных бога? Его знания превращаются в бесполезный хлам, в интеллектуальный мусор, который давит на плечи тяжелым грузом. Иногда Антону кажется, что он сходит с ума от этого внутреннего монолога, который некому передать.
Но есть предел. Есть та последняя черта, за которой ломаются все инструкции и стираются все протоколы. Когда зло перестает быть абстрактной категорией «исторического процесса» и становится конкретным, вонючим, тяжело дышащим прямо перед твоим лицом. Когда серость обретает имя дона Ребы и начинает методично, с тупым упоением давить все живое — таланты, умы, надежды. В этот момент в Антоне просыпается не бог, не прогрессор, а просто человек. Землянин. Тот самый мальчик из Ленинграда, который знал, что такое справедливость. И тогда «серебряная бабочка» может вылететь из ножен уже не для показухи, а по своему прямому, смертоносному назначению. Это не триумф. Это поражение. Это крах всей его миссии, признание того, что Румата не выдержал, не смог остаться холодным наблюдателем. Но в этом поражении, акте человеческого, а не божественного вмешательства, Антон и обретает последнее, хрупкое оправдание своего существования здесь. Он становится Руматой не по имени, а по сути — защитником тех, кто не может защитить себя сам, в чьих глазах еще теплится тот самый свет, ради которого, возможно, все и затевалось. И пусть этот свет обречен, пусть его затопчут грязные сапоги истории, но он даст ему погореть на миг дольше. Ценой всего. Даже ценой собственной души.

Отредактировано don rumata (2025-11-29 22:27:34)