Лиза качает головой. Она бы не выдержала ждать, пока Груня отыщет Александра, пока он придет к ней, к тому же, она хотела сама к нему прийти. Было ли это попыткой примирения, белым ее флагом, протянутой рукой — наверное, да. Первый шаг, который ей нетрудно сделать, ведь он проделал столь долгий путь, чтобы поговорить, чтобы понять то, чего она не понимает, только чувствует. Растерянность внутри растет — с Александра Христофоровича слетает вся строгость, присущая ему везде, где нет самой Лизы, где нет ее рядом с ним, где она не ловит его взгляд. Слетает, и он превращается в Сашу, который признавался ей в любви, звал за собой, катал ее на лошади и радовался ее неожиданному появлению в Гадиче. И щемит сердце всё сильнее, а любовь разливается по крови, но лучше пока не становится, только путаются мысли, тяжелые, неповоротливые, словно бегемот, впрочем, как и она сама сейчас.
  В ее имени на его устах столько нежности, что снова ком в горле встает. Лиза опускает голову, ощущая даже не упрек, скорее боль: он успел подумать, что потерял ее? Но она тоже думала, что потеряла его. И что теперь делать? Как разделить это все, как собрать воедино?
  — Да… не совсем. Ничего такого, чтобы мне угрожало, просто тетин врач считает, что мне нужен покой, сидеть днями у окна или лежать на диване, чтобы не кружилась голова и я нигде не упала. Он преувеличивает, мне кажется. - Лиза в самом деле так думает. Да, тяжесть в этот раз ощутимее, да и отеков больше, и дурнее выглядит, но ей уже не двадцать, когда так легко было родить, и даже не двадцать пять. Уже за тридцать, далеко не юность.
Они…
  Кто мог ее остановить?
  Только один человек, не услышавший ее.
  Резкие слова обжигают губы, и Лиза почти готова сказать их, глядя в глаза Саше, но тут же осекается: болезненный удар, который она не готова нанести ему, не желает говорить об этом. Обида бурлит, подогретая ребенком под сердцем, она все время на грани, волнуется и мучается, но срывается с языка совсем иное, тихое, безнадежное:
  — Ты меня отпустил…
  Она отводит взгляд от мужа. Вокруг зелень буйствует, все сильнее осветляя белый камень беседки. Недалеко с ветки слетает птица, вдали слышится смех и крики, может, их с Сашей детей, а может, дворни, которая выбирается на солнышко, выдыхая между трудами бренными.
  Его рука касается ее руки. Лиза вздрагивает, вскидывает на него взгляд. Тянется к его руке, но он почти невесомо подталкивает ее к скамейке в беседке, и Лиза не сопротивляется. Тяжело охнув, неловко садится. А Саша остается стоять. Он возвышается над ней, словно стена — ее защита от непогоды, от бурь чужой зависти, от злых взглядов, от холода злостных сплетен. Стена, за которой всегда можно скрыться, но увы, он обернулся к ней спиной. Лиза давит вздох. Столичная жизнь ей была чужой, но когда им пришлось перебраться в Петербург, Лиза честно призналась мужу, что робеет перед теми, кто наполняет высшее общество, и сколько раз она держалась за его локоть, не боясь идти вперед, знала ведь, что и сама выглядит для общества гордой, а потому чужой, так и шеф жандармов имеет неоднозначное положение. Но Лиза рядом с ним ничего не боялась.
  Теперь же боится его слов.
  Она отбрасывает с глаз упавшую прядку, мечется в словах, хочет спросить Сашу, что он здесь делает, зачем приехал, но не успевает, он сам начинает говорить. Каждое его слово неприятно бьет, какие-то фразы злят, какие-то вгоняют в краску. Она теребит шаль, не понимая, обвиняет ли ее муж в неразумном поведении, ругает ее за беспечность или просто кается, не умея иначе сказать о своих переживаниях в связи с ее отъездом. Она дает ему все сказать, после еще молчит с минуту, говорить начинает медленно.
  — Ты помнишь, когда мы с тобой говорили о письме Марии Дмитриевны? Я тогда предполагала, что тетушка склонна преувеличивать свое состояние, но я не могла проверить ее слова, кроме как поехать сюда, и я просила тебя поехать со мной, это могло бы избавить меня от ее попыток удержать меня в имении. Ты меня, кажется, не слышал. И не слышал уже достаточно давно. Мне кажется, что я тебя потеряла вечность назад, что ты живешь своей жизнью, теряясь в кабинетах управления, отдавая себя службе. И это я бы поняла, пусть и тяжело, но я не спорю со страной, которой ты служишь. Я знала, что всегда буду второй после твоей службы, и шла на это с открытыми глазами. С пониманием. Но потом… Ты помнишь, когда разговаривал со мной о чем-то, кроме того, как наши дети, хватает ли мне всего на хозяйство? Когда ты в последний раз выходил со мной в театр или на прием? Когда ты приходил вечером ко мне, а не в свой кабинет, просто обнять меня, провести со мной время, поведать наконец-то, что тебя гложет? У меня ощущение, что ты от меня так далеко, что мне до тебя не дотянутся, Саша. И это меня пугает. Я не могу дышать без тебя, я не могу даже думать о том, что моя жизнь будет идти дальше без тебя. Но я не могу не думать, что дело уже давно не в службе, не в тяжести твоих обязанностей, а в том, что твои мысли занимает кто-то другой. Другая.
  Лиза замолкает. Сейчас ее глаза сухи, но в них плещется боль и страх, сцепившись намертво. Она смотрит на него у колонны, он совсем рядом, но снова далеко — и так тошно, так страшно, что невероятно просто, как она еще может дышать, когда ей кажется, что его ответ станет чем-то безвозвратным.
  — Ты мне нужен. Ты мне нужен так, как никто другой. Я до тебя не понимала, как сильно можно любить, не понимала, что можно любить так, что жизни после этой любви не будет. Но мне кажется, что ты сам не уверен, нужна ли тебе я.