Ши Цинсюаня больше нет, и Хэ Сюань заставил сами Небеса оплакивать его.

И буквально, и фигурально — черный дождь был похож на панихиду, небо над Небесной столицей окрасилось в серый цвет, чернильные капли падали с крыш. Нежные лепестки тяжелели, цветы увядали, боги избегали выходить на улицы, и чертоги погрузились в траур. Черный дождь быстро пропитал светлый камень насквозь.

Первый час небесные чиновники недоумевали и тревожились. Затем увидели, что никакой опасности дождь не несет, приняли как данность, терпя неожиданную беду. На второй день они притомились от неудобств, начали роптать и вздыхать между собой, на третий — вслух рассуждали о том, что надо бы что-то предпринять, и уж потом обратились к Владыке с жалобами и нытьем.
Ведь это Владыка попросил богов не беспокоить скорбящего, пока тот сам не уйдет. Это было рассудительным решением — уважительным и к нему, и к покойному. Сколько времени нужно, чтобы Черная Вода вернулся из пучины чувств и решился уйти?
Человек бы забылся сном или слег от голода, но Хэ Сюань давно не человек, и дождь шел день за днем, не ослабевая.

Само собой, нарушить повеление Его Высочества никто не смел. Но нетерпеливые, слишком привыкшие к комфорту небесные чиновники весьма скоро принялись его донимать — ведь не все могли найти себе долговременное занятие в мире смертных и избежать унылого пейзажа. Просьбы что-нибудь предпринять так и сыпались на Се Ляня, и он, кажется, уже был готов отправиться с визитом к Черной Воде, когда Искатель Цветов, все это время слушавший одесную от Владыки, тихо сказал:
"Не ходи, гэгэ. Я сам."
Негоже было Его Высочеству потакать беспомощности богов, которые в глазах Хуа Чэна напоминали подданных Сяньлэ — такие же птенцы, пищащие и разевающие рот, только лоска побольше, а беды поменьше. К тому же, Хуа Чэн и сам скучал при виде тоски, буквально пропитавшей владения принца.

Похороны Ши Уду прошли тихо и малолюдно, а на похороны его брата Хэ Сюань не звал никого — но даже колокол не оповестил бы о них с таким же размахом.
Только вот это не было целью.
Это всего лишь слезы.

Есть особая симметрия, почти этикет, в том, что Бедствие навещает Бедствие. Черные капли стекают по алому зонту, как масло по сковороде, и Хуа Чэн идет по пустым улицам без спешки — единственный яркий штрих в потускневших Небесных чертогах.
О его приближении возвещает звон серебряных цепочек на сапогах да перестук капель о зонт. За спиной у Черной Воды звон затихает, а перестук остается. Хуа Чэн стоит молча и просто смотрит.
Он, если подумать, не ведал скорби. Любая боль у него внутри сразу обращалась в ярость, часто — ненависть. Прежде всего к себе. В мире Хуа Чэна Хэ Сюань сейчас должен ненавидеть себя сильнее всех. Но он не выглядит яростным, и черный дождь не зол. Вокруг них горевание — настоящее, глубокое, на принятии, вот только если бы Хуа Чэн был способен на принятие и горе, он бы развеялся, признав свое поражение, еще тогда, когда был блуждающим огоньком. Но к тому моменту он уже посвятил свою жизнь богу. У него не было права и желания сдаваться.
Глядя на свежую могилу и на Хэ Сюаня над ней, Хуа Чэн не находил в себе того сострадания, которое полагалось. Он хмурился. Он не мог просто поставить себя на место Черной Воды, не мог спросить: "Что бы я сделал, если бы Его Высочества не стало?". Ничего. Потому что за этой чертой ничего нет. Это настолько просто.
Хуа Чэн понимает величину скорби. Не понимает, как Хэ Сюань мог быть настолько пассивен.
Не имеет слов утешения и не верит, что оно существует в таких обстоятельствах.
Что вообще могут эти слова?

— Ничего не изменится оттого, что ты здесь лежишь, — констатирует Хуа Чэн без вступлений.

У Искателя Цветов под Кровавым Дождем нет друзей, но Черная Вода — пожалуй, ближайшее к этому. Не товарищ, разумеется, не сослуживец. Но равный. Поэтому здесь Хуа Чэн, а не кто-то еще.
Его дань уважения, скрытая за сухостью тона.

— Тебе пора.

Капли барабанят по зонту.