Если пиво лилось рекой, то глупости — водопадом. Никита, откинувшись на скамье, наблюдал, как гардемарин Рязанов пытался балансировать пустой кружкой на носу, под одобрительный гул товарищей. Гаврила, все еще толкался у стойки, ворча сквозь седеющие усы: "Барин, хватит бы! Капитан Барковский унюхает — не сносить нам голов..." Но чей разум впитывает угрозы, когда юность бурлит, как это прокисшее пиво?

Корсак, устроив рядом с собой щуплого Азарова, уже наливал ему кружку, бодро приговаривая:
— Пей, Шурка, не кисни! В Навигацкой неволи больше, чем в вашей семинарии, а мы — живы!

В дверях мелькнули еще двое: гардемарин Семченко, весь в пыли – видно, сбежал с караула, и за ним — долговязый Степан "Стенька" Иволгин, известный всему курсу острослов и забияка. Увидев компанию, они с ходу влились в гул, сгребли со стола полупустые кувшины, и Семченко рявкнул:
— Оленев! Ты в столице надысь был. Говорят, Лесток на плацу лисой обделался, когда конь его понес? Правда ль?

Никита лишь усмехнулся, махнув рукой. Сплетни о лейб-медике были опасной игрой, но сейчас, в дымном уюте кабака, все казалось дозволенным. Иволгин же, прищурившись, уставился на новичка:
— А сие недорослое дитятко — чье? Из певчих, что ль?

– Семинарист, — коротко бросил Корсак, защитным жестом прикрывая Шуру плечом. Но Стенька не унимался.

– О-о! – протянул он, ухмыляясь во весь рот и уставившись на Шуру. – Корсак не только балерун, но и пестун нонече! Привел дитятко невинное в наше злачное место! А ну-ка, сударь семинаристский, – он наклонился к Шуре, размашисто жестикулируя и чуть не задев кружки, – поведай нам, как там у вас в академии с грехом борются? А то пиво-то наше, поди, искусительней кваску вашего монастырского?

Никита внезапно хлопнул ладонью по столу. Глиняная посуда звякнула, смех стих.
— Иволгин! — голос его, обычно насмешливый, стал низким и ровным, как лезвие. — Коли у тебя мозги уже в пиве плавают, так молчи. Гость Корсака — мой гость. Уважать изволь.

Наступила тягостная пауза Стенька, насупившись, отхлебнул пива, бормоча: "Шуточки не понимают...". Но вызов не бросил. Оленев, хоть и не старший, имел вес: отчаянная храбрость на фехтовальных поединках и странная, почти аристократическая манера не повышать голос, когда гневался.

— Ладно! — Никита вдруг рассмеялся, снимая напряжение. — Рязанов! Ты обещал "крестить" пивом того, кто последним допьет! Гляжу, кружка у Семченко еще полна...

Смех грянул с новой силой. Семченко, ругаясь, стал торопливо хлебать тепловатую бурду, а Рязанов, схватив кувшин, уже замахивался для "обряда". Корсак, успокоенно откинувшись, подмигнул Никите. Тот кивнул едва заметно. Его взгляд скользнул по Азарову: камзол и впрямь висел мешком, но шея — слишком изящная, а ресницы неестественно густые для юноши... "Странный семинарист", — мелькнуло у Оленева, но мысль потерялась в гвалте.