— Я не позволю тебе исчезнуть. Ни тебе, ни этому миру.

Он просил меня отпустить его. Говорил, что устал, что его история закончена. Но разве можно принять такое? Разве можно смириться с тем, что последний след твоего брата — этот хрупкий, нарисованный мир — исчезнет навсегда? 

Я видела, как рушится Люмьер. Как рассыпаются в прах его улицы, дома, как гаснут огни, которые Версо когда-то зажег для всех нас. И я видела его лицо — не облегчение, не покой, а тихую, бесконечную грусть.

Я не могла этого допустить. 

Я взяла кисть. Мои руки дрожали, краски смешивались с слезами, но я рисовала. Каждый мазок — это память. Каждый штрих — это обещание. Я возвращала Люмьер: его высокие шпили, мосты, цветы, улочки, где мы с друзьями когда-то смеялись. Я возвращала их всех — Лунэ, Сиэль, даже этого глупого кота, который вечно норовил сбежать. 

А потом я нарисовала его. 

Версо стоял передо мной, растерянный, почти сердитый. "Зачем?" — спросил он. 

Потому что ты заслуживаешь большего, чем вечный сон.

Я протянула ему скрипку. Ту самую, о которой он когда-то говорил в шутку: "Может, в следующей жизни стану музыкантом?"

Он взял ее. И тогда Люмьер зазвучал. 

Теперь он играет почти каждый вечер. На скрипке или фортепьяно. Люди останавливаются, слушают, улыбаются. Иногда ко мне подходит Лунэ и бормочет: "Ну и упрямая же ты, Маэль". А я просто смеюсь. Потому что да, я упрямая. Я не умею прощаться. 

Если для того, чтобы спасти тех, кто дорог, мне нужно перечить самой судьбе — что ж, я сделаю это. Снова и снова. 

– Разве это справедливо? – спросил Версо вчера.
— Справедливость — это когда те, кто любит, остаются рядом, — ответила я.

И пусть мои волосы теперь седые, пусть мир за окном все еще далек от идеала — но он есть. Они есть. 

А значит, я все сделала правильно.