| ANTOINE CHASTEL
// french history/tales, La Bête du Gévaudan //
Жил да был в тысяче семьсот лохматых годах в Жеводане, что на юге Франции, мальчик, которому остопиздело пасти овец на изумрудных альпийских склонах. И сел мальчик юнгой на корабль, и разбился в шторме у берегов Алжира, и побыл в рабстве у алжирских пиратов, и пожил с берберами, и забрался так глубоко в черноту черного континента, что ритуальные шрамированные татуировки на спине и примерно не давали представления, сколь далек был от него Святой Дух, и как близко - другие духи, куда более простые в понимании. И дым курился, и кровь лилась, и звери смыкали кольцо каждую ночь, а луна была как кошачий глаз. И вкушенная плоть врага принесла мальчику силу, и гиены и леопарды заговорили на человеческом языке.
Потом по мальчику ударил кризис тридцати, и в припадке тоски по дому он вернулся на альпийские склоны, чтобы, стало быть, нюхать овец и их прекрасных пастушек. Из Африки он привез с собой свору собак самого странного вида, дрессура которых должна была хоть как-то скрасить оскомину от ханжеского благочестия соседей. Франция как раз продула общеевропейскую войну и сидела тише воды ниже травы, так что даже пойти покромсать кого-нибудь во имя родины было невозможно. Отец и брат по-прежнему работали лесничими и по-прежнему носили с собой Библию на всю случаи жизни. Тоска, в общем, была хоть вой, и в одну прекрасную Цветочную Луну уже-не-мальчик понял, что хаос должен выплеснуться наружу.
Жеводанский Зверь терроризировал границы нескольких графств три года, уходя от снаряжаемых лично государем многосотенных облав. И охотников за ним присылали, и священников, и капканы с ядовитыми приманками наводнили леса что поганки, но он продолжал приходить и уносить жизни, сжимая темноту лесов вокруг жалкой человеческой цивилизации. Говорили, дьявольский монстр способен быть в нескольких местах одновременно - и это в целом не было такой уж сказкой: дело в том, что первая его маленькая стая охотилась тогда вместе с ним. Кого-то из этих приемышей перебили и перестреляли, самого его лишь проткнула шестом не в меру резвая крестьяночка (ух и горячая была баба). И длились ночи волка до тех пор, пока папенька не узвездячил его несколькими серебряными пулями и не стал национальным героем. Какая ирония.
На стол вскрытия и набивку чучела отправился один из его павших товарищей. Конечно, серебро для здоровья было так себе, но, видите ли, он вообще не собирался умирать. Жизнь - она слишком прекрасна. И, немного побалансировав между загробными мирами, зализав раны и распрощавшись с человеческими корнями, он снова собрал котомку и отполз в балканские страны. Там общнуться с себе подобными можно было за каждым кустом, и постоянные конфликты с османами давали руке размахнуться. А потом был Новый Свет, пара золотых лихорадок, войны, становящиеся всё масштабнее. И снова дым курился, и кровь лилась, и покуда на этом будет строиться мироздание, Жеводанский Зверь всегда придет и укусит за бочок. Au revouir!
- тот самый всех раздражающий сангвиник с всегда хорошим настроением и отсутствием понятия о личном пространстве, по которому с одного взгляда можно сказать, как он от себя прется
- позиционирует себя как необходимое и чертовски горячее зло
- человек простых жизнеутверждающих пристрастий: со вкусом пожрать, со вкусом подраться, со вкусом потрахаться
- тяготеет к собиранию стай, где бы ни был; любит возиться с убогими, пинать грустных, доебываться до мрачных
- задушевно-дружелюбен до тех самых пор, пока не говорит «ша» и не начинает кровавую баню
- в современности чаще всего - наёмник свободного полета с хорошо тренированным отрядом тех, кому тоже подходит удовлетворять жажду крови самым старым человеческим способом
- европейские вайбы - «Братство волка» и все старые народные сказки, где быть съеденным помимо всего означает инициацию; африканские вайбы - сериал «Табу» и «Люди-кошки» 1982 года.
пример поста Ловчий душ, ревнитель свобод и владетельный князь Аматераны был в стельку. Это стоило ему недюжинных усилий и немалых боевых потерь друзьями и подругами тяжелых зимних дней, но он достиг цели и надрался до такой степени, что полчаса смотрел на свою ладонь и размышлял о том, что помнит, как зашивал в нее разрыв-траву, но совершенно не помнит, как извлекал ее обратно, и извлекал ли вообще. А если не извлекал, то как грустно будет потрогать этой ладонью кого-нибудь, кто ему нравится, за что-нибудь, что ему нравится…
С этой мыслью Калеб оглядел поле сражения, не нашел никого, с кем можно было бы поделиться, вздохнул, и, перешагнув по пути через несколько бесчувственных тел, отправился из принадлежащего ему кабака в принадлежащий ему лепрозорий.
Он вернулся в Аматерану только сегодня утром. Несколько последних дней он провел в Тридцати Реках, где занимался тем, что выгонял призренных Милосердием сироток из своих герцогских покоев обратно на улицу. Дело было утомительным, поскольку некоторые сиротки были с мечами и в двери, говоря откровенно, пролезали с трудом, но Калеб справился. Сестренка Корделия со своими малолетними дьяволами законно воцарилась в феоде и в оцепенении осталась в малой гостиной над не распакованной котомкой ожидать какого-то подвоха, а сам Келли уехал домой к остальным своим бухгалтерским счетам. В итоге Реки со всей форелью его детства произвели на него гнетущее впечатление, как будто он наступил во что-то густое и тягучее, и к тому же он понял, что скучает по Лелиане с Треветтом. Подобные душевные проблемы решались только старым проверенным способом - водкой, к чему он и прибегнул.
До спальни Калеб добирался причудливо, потому что зашел не с фасада через гнилушку, а через один из старых служебных входов. Пустые, как языком вылизанные коридоры и палаты на слух чернокнижника были населены очень даже густо, и сейчас обычный фоновый гомон сливался для него в некое подобие дальнего хорового пения. Из купален задавали верхние ноты селящиеся в сырости многоножки, из-под балок скупо и пискляво вступали летучие мыши, сонно переговаривались устраивающиеся на ночлег горлицы, и в довершение ко всему вот уже некоторое время по следам Калеба тянулся куцый серый шлейф, оживленно пытающийся сообщить ему нечто очень важное.
- Да идите вы, - отмахнулся он. - Я пресыщен. Скажете, когда в гости придет Смарагд Красивый.
Его мозг наотрез отказывался воспринимать информацию о том, что в районе заброшенной миссии Белой Церкви (опять) рыщут в поисках кого-то или чего-то преторианцы-маледикторы. Демонские ищейки? В Аматеране? Да нет, не то чтобы Калеб смертельно удивился или не поверил в подобное, он просто профланировал над новостью как ковер-самолет над Абиссином. Чтобы удостоиться персонального герцогского внимания, от ищеек требовалось не менее чем подойти вплотную сквозь все охранные круги и гаркнуть ему в ухо.
Пробредя в сопровождении крыс сквозь палату с хабаром, он наконец достиг зала с заботливо кем-то растопленной, но уже остывающей печью, и... вернулся обратно. Еще днем никакого хабара там и в помине не было.
А теперь был. Сфокусировавшись, Калеб обнаружил, что сундук всего один, а не два, как показалось ему сначала, но тем не менее он был, и выглядел притом так, словно здесь ему находиться и полагалось.
- Вас тут не стояло, - бросил Калеб вызов сундуку, обличающе наставив на него палец.
Возможно, кто-то приготовил подарок к его возвращению. Или решил прислать ему порубленные части тела доверенного лица (скорее, доверенной рожи) в арлонской воровской гильдии. Судя по мрачному выражению крышки сундука, скорее там было второе, но Келли все равно надеялся на первое, потому что считал, что заслужил. Приподняв ящик за вделанное в боковую стенку кованое кольцо, он оценивающе протащил его несколько метров по полу – туда, где из дверного проема на плиты падали красноватые отсветы тлеющих за ажурной печной заслонкой углей. Вес хабара подтверждал предположение о наличии внутри небольшого трупа, что исторгло у Калеба еще один скорбный вздох.
Он рад был бы повалиться на постель и оставить все возможные неприятности на завтрашний день, однако ни в одном состоянии души и тела он не мог позволить себе взять и не открыть закрытый сундук.
Поэтому он потянулся и открыл его.
- Твою мать!.. – со всей дури хлопнув крышкой обратно, Калеб отшатнулся так резко, что едва не раздавил нескольких шныряющих под ногами крыс, и сложил пальцами задымившую в воздухе черным руну. Уж неизвестно, что начала добавлять в водку матушка Изабо, но только что он видел, как с треугольных зубищ сундука капает слюна, и вообще-то это было страшно.
| |
